Мороз вгрызается в щеки
и кости дробит острыми своими зубами.
Джейни не может больше. Джейни не может дальше.
Обескровленные конечности двигаются со скрипом - как распухшие от старости шарниры деревянных кукол, посиневшие губы замерли, покрывшись игольчатой корочкой инея, на белых щеках - лед застывших слез, множество друг над другом намерзших дорожек, паутина запутанных следов. Слезы с вмерзшими в них выбившимися из-под капюшона волосами путаются лучше своей хозяйки, слезы равняются с мыслями в голове, липкими, сбившимися в панический комок лихорадки - Джейни захлебывается воздухом и собственным страхом.
Джейни больше не шепчет, что их поймают, Джейни больше не может вообще говорить - песий лай за спиной сковывает сознание, заковывает в цепи, прячет под льдистым слоем. Плащ на плечах тяжелеет, налипший снег тянет назад, ветер вступившей в свои права зимы бьет по лицу наотмашь - голова нервно дергается, зима бьет - и сбивает с ног.
Джейни падает, увязая в снегу по горло, увязая в искристо-белой трясине, мертвом болоте кристаллического отчаяния, что пригоршнями можно черпать и в горло ссыпать, давиться, заглатывать, пытаться выпить несчастное море до дна, зубов не обломать о свои же кости, после того как от боли пришлось прокусить насквозь плоть. Темная, густеющая от низких температур кровь, по стенкам нутра стекает, через край ручьем льется, вьется, оплетая лодыжки, не позволяет сдвинуться с места. Переполненная чаша страдания оказывается слишком тяжела, маленькие ладони её не удержат, сил не достает - перчатки слетают с негнущихся пальцев, и кожу рук царапает снег.
Джейни падает.
Вниз.
Холод вгрызается в сердце
и кости дробит острыми своими зубами.
В ожидании не случившейся боли Джейни всем телом дрожит.
Снег, застывающий на ресницах, забивающийся под одежду, жгущий отравленными укусами шею, больше над ней не имеет власти, вся власть теперь не у зимы, не у жуткого ветра, вся власть - в руках господина, которого она посмела покинуть, от которого она посмела бежать.
Воспоминания в памяти похожи на острые, ломкие волны, что вместо пенных барашков на гребне несут закаленные иглы, собачьи клыки в разверзнутых пастях и стальные лезвия, лунно блестящие между пальцев Рамси.
- Мой господин, мой господин, - шепчет Джейни в такт каждому воспоминанию, каждой новой волне, сталкивающейся с нежной почти обмороженной плотью. Боль остается болью. Пусть и фантомной, врезанной в память красочными уроками. Красочными от слова красный. Красный от слова кровь. Чужая или собственная, расползающаяся по коже и скапливающаяся под ней в виде пурпурных гематом, кровь - как сок жизни и та её составляющая, которую никак нельзя отдать до конца, но можно забрать, ей рассказывали, ей показывали, ей обещали доказать.
- Я... - Джейни плачет, коленями упираясь в мощеный булыжником пол древнего замка. камни остаются равнодушными, сердца немногим присутствующим тоже не отзываются, не отдаются и стуком. Окаменевшие, твердые, мертвые. Джейни за пеленой воды и соли, восставших в глазах морей не видит на дне зрачков пустоты. Моря уходят за горизонт - не способная остановиться, Джейни плачет.
- Не буду, - среди всхлипов сливается с, - не хотела, - рождая нелепые слоги и звуки, скулеж недобитого щенка, писк не утопленного котенка. Джейни тонет в отчаянии, захлебывается бесконечным страхом и собственными слезами, глядя на своего господина, правителя, мужа, ставшего Богом, затмившим всех прочих, старых и новых. Смотрит с мольбой и ужасом на того единственного, кому известно её будущее, кто распоряжается ею всецело, и от осознания уже принятой абсолютной власти Джейни страшно и холодно.
Даже среди каменных стен Винтерфелла - холодно.
Среди останков стен Винтерфелла - страшно.
Джейни плачет, ей скоро будет - больно.